- Александр Кан
- обозреватель по вопросам культуры
Известный вильнюсский джазовый музыкант Владимир Тарасов передал в дар Литовскому Национальному художественному музею собранную им в течение полувека грандиозную коллекцию советского нонконформистского искусства.
Коллекция, насчитывающая свыше 500 работ ставших с тех пор всемирно известными мастеров, получила название "Музей друзей Владимира Тарасова". Литовский национальный художественный музей выделил для нее четыре зала в недавно отреставрированном роскошном дворце Радзивиллов в центре Вильнюса, и она станет частью постоянной экспозиции музея.
- Центру Помпиду подарили коллекцию российского нонконформизма
- Как "сумасшедший грек" Костаки собрал уникальную коллекцию русского авангарда
- Художники-нонконформисты нашли место в истории
Профсоюз нонконформистов
"В 1970 году, когда мы играли в Москве, еще дуэтом со Славиком, я обратил внимание в зале на торчащую над всеми остальными голову длиннющего Ванечки Чуйкова. Не заметить его было невозможно. После концерта он пришел к нам в гримерку, мы познакомились. Я понятия не имел ни о нем, ни о его друзьях, но он и ввел меня в этот круг, познакомил с Ильей Кабаковым, Эриком Булатовым, Эриком Гороховским, Виктором Пивоваровым и многими другими".
Так в интервью Би-би-си накануне открытия своего "Музея друзей Владимира Тарасова" музыкант рассказывает о том, как в суровые застойные годы, он, начинающий 23- летний барабанщик из Вильнюса, благодаря вот такому почти случайно знакомству с одним из лидеров московского концептуализма художником Иваном Чуйковым попал в закрытый, замкнутый и мало кому тогда еще известный круг московских художников нон-конформистов.
"Славик" — его партнер, пианист Вячеслав Ганелин. Уже через год к дуэту присоединился саксофонист Владимир Чекасин, и трио Ганелина, или Ганелин-Тарасов-Чекасин, или сокращенно ГТЧ скоро стало флагманом и знаменем советского авангардного джаза.
- Ганелин-Тарасов-Чекасин: воссоединение легендарного трио
Жизнь и работа в относительно (по сравнению с остальным СССР) либерально-свободной Прибалтике давала ГТЧ уникальную возможность. Со своим авангардным, в Москве и Ленинграде официально немыслимым джазом, в Вильнюсе они не только спокойно существовали, но и выпускали пластинки, и даже были "выездными". То есть находились в 1970-е годы в статусе эдакой показной витрины эстетической свободы в Советском Союзе — наряду с Театром на Таганке Юрия Любимова или фильмами Андрея Тарковского.
Вся противостоявшая советскому официозу (причем вовсе не обязательно политически и идеологически, еще Андрей Синявсий писал: "у меня с Советской властью разногласия эстетические") культурная среда — художники, писатели, поэты, артисты, режиссеры, музыканты — чувствовала свое внутреннее родство и стремление к единению в подпольный "профсоюз нонконформистов".
Единение это получило название "вторая культура". В Москве и Ленинграде один и тот же круг (в каждом городе свой, но чем дальше, тем более он становился единым) перемещался от неофициальной, нередко квартирной выставки на такое же полуподпольное поэтическое чтение, джазовый или рок-концерт.
"Как-то перед концертом в Доме Художника, — вспоминает сейчас Тарасов, — мы заглянули с Чекасиным в зал, и я пошутил: если сейчас подогнать воронок и всех зрителей арестовать, то никаких нонконформистов в Москве не останется".
Хранитель
Очень быстро эстетическое и культурное родство перешло в дружбу. Общительный, обаятельный, жадно тянущийся ко всему новому в искусстве музыкант был в высшей степени благодарным зрителем, стал завсегдатаем полуподпольных мастерских, а вскоре и близким другом многих художников. "В течение тридцати лет мы были как одна семья", — говорит сегодня Тарасов.
"Я ведь джазовый человек, и в этих работах — во многом необычных, поначалу для меня новых и непривычных, в особенности в далеко отходящих от живописи концептуальных проектах и инсталляциях Кабакова, я чувствовал джаз, чувствовал драйв, чувствовал невероятную энергию. От этого искусства я получал истинное наслаждение".
(В скобках нужно отметить, что со временем и сам Тарасов стал художником. Начав с визуально-звуковых инсталляций со своим другом Ильей Кабаковым, он развил этот жанр до такой степени, что выставлялся во многих ведущих музеях мира, в том числе был удостоен персональной выставки в Русском музее в Петербурге. Но это тема для отдельного разговора).
"Никто не думал о деньгах, — продолжает он свой рассказ. — Продавать свои работы художникам было некому, каждая выставка давалась с огромным трудом и проходили они крайне редко. А делиться своим искусством художники хотели, и постепенно я стал получать подарки. "Вот, Володя, это тебе подарок". А то и вовсе: "Выбирай, любая работа, какая тебе нравится — бери".
Известный искусствовед, глава отдела новейших течений Русского музея в Петербурге Александр Боровский, который, несмотря на свое официальное положение в советской музейной иерархии, всегда был тесно связан с художниками-нонконформистами, прекрасно знает их искусство, знает и лучшие коллекции, в том числе коллекцию Тарасова, выделяет существовавшие в доперестроечные годы три типа коллекционеров неофициального искусства.
Это, во-первых, сочувствующие западные люди — журналисты, дипломаты ("дипарт"), из числа которых вышли обладатели крупных и значимых коллекций типа Нортона Доджа. Во-вторых, советская элита — профессора, академики и послы, иногда подкупавшие и андеграунд. И, в третьих, — соратники андеграундщиков, вроде соорганизатора легендарной "бульдозерной выставки" Александра Глезера, который не только собрал изрядную коллекцию, но и правдами-неправдами сумел вывезти ее на Запад после своей эмиграции в 1975 году.
- "Бульдозерная выставка" — первый глоток свободы
"Коллекция Тарасова, — говорит в интервью Би-би-си Боровский, — вне этих типологий. Он был, конечно, идейным соратником крупнейших мастеров второго авангарда. Но он не был ни пропагандистом-организатором, как Глезер, ни бескорыстным помощником, как некоторые другие коллекционеры. Он был на равных в творческом и социальном плане — выдающийся музыкант, творческая личность, художник. Этим объясняется уровень его коллекции. Художники 60-70-х любили дарить свои вещи, другого способа благодарности и проявления дружбы и любви у них и не было. Естественно, не всегда дарились лучшие вещи — все-таки очень хотелось и продать. Но, продавая, понимая случайность интересанта или его политические интересы, или его равнодушие к художественной стороне, самое значимое старались придержать. У Тарасова — не "отдарки", это дань дружбы, единомыслия, равенства. Уровень коллекции поэтому очень высок".
- "Бульдозерная выставка" — первый глоток свободы
Надо сказать, что подарки эти были проявлением не только дружбы и признательности за музыку. Тарасов, в отличие от своих друзей-художников, был выездным, и его поездки на Запад сделали его столь желанным и необходимым мостиком. И если поначалу он привозил всего лишь новые номера художественных журналов и новые книги по современному искусству, то впоследствии, как пишет в своей статье в каталоге нового музея посвятивший свою жизнь исследованию и пропаганде советского нонконформизма французский искусствовед Жан-Юбер Мартен, он стал "посланцем искусства" — настоящим связным, помогавшим художникам осуществлять контакт с организаторами первых западных выставок.
При этом сам Тарасов коллекционером себя совершенно не считает:
"Я никакой не коллекционер. Я не покупаю работы и не продаю. Меня можно назвать хранителем".
Именно так, охарактеризовав себя не владельцем коллекции, а скромным хранителем переданных ему друзьями работ, он отбивался от настойчивых притязаний мутного вида молодых людей, которые во время организованной в Вильнюсе уже в постсоветском 1992 году выставки его коллекции, настойчиво предлагали ему продать работы уже получившего мировую известность Кабакова.
"Я понял тогда, — рассказывает теперь Тарасов, — что оставлять все эти работы у себя дома — небезопасно и для самих работ, и для меня и моей семьи. Мне пришлось убрать большую часть коллекции в безопасное хранилище".
Ну и хранить все дома — поначалу в обычной советской трехкомнатной квартире, и даже потом, когда появился свой дом, Тарасов больше уже не мог — катастрофически не хватало места.
"Глядя теперь на эти заполненные четыре музейных зала, я не представляю себе, как это все помещалось у меня дома — буквально сантиметра свободного на стенах не было".
Вновь открыть для себя своего соседа Россию, неизвестную Россию
"В свое тайное хранилище я время от времени приходил, чтобы полюбоваться собранными там работами. И в какой-то момент понял, что у меня перед глазами — совершенно роскошная, музейного уровня коллекция, замечательный отпечаток советского нонконформистского искусства второй половины ХХ века. Понял также, что не могу, не имею права сидеть на всем этом сокровище сам. Тем более, что многих из художников уже нет в живых — ведь большая часть моей коллекции сформировалась к 1987 году".
Разумеется были и соблазны, и конкретные предложения продать коллекцию — и вовсе не только от сомнительных личностей, типа тех, которые подступались к нему в 1992 году, а уже от вполне солидных покупателей, в том числе и олигархов, имена которых Тарасов называть не хочет. Стоимость ее постоянно росла, и в последние годы ее оценивали уже в несколько миллионов евро.
"Есть и такие, кто откровенно называет меня идиотом. Как это так? Добровольно отказаться от таких денег? Но, с другой стороны, как я могу их продать? Ведь это же подарки, подарки близких мне людей. Продать это можно разве что вместе со своей совестью".
Были предложения и от российских музеев. Кто-то из директоров российских музеев, узнав о решении Тарасова отдать коллекцию в литовский музей, сказал: "Я им завидую". "Я и сам им завидую", — ответил Тарасов.
Свое решение он, этнический русский, уроженец Архангельска, но проживший и проработавший в Литве практически всю свою жизнь, более полувека, и в Литве ставший всемирно известным музыкантом, объясняет просто:
"Эта коллекция в Литве родилась, я литовский подданный, я люблю эту страну, этой мой дом, и я счастлив, что она останется здесь".
Это тем более логично, что в составе коллекции Тарасова, кроме работавших в Москве и Ленинграде российских нонконформистов широко представлено и искусство так называемого "литовского молчаливого модернизма", а сам Тарасов, как считают литовские искусствоведы, в советские годы служил связующим звеном, мостиком между неподцензурным искусством Литвы и России.
Но, пожалуй, чуть ли не самое важное, как считает директор Литовского Национального Художественного музея Арунас Гелунас, дар Тарасова, "капсула сконцентрированного вне-советского искусства", как он его называет, — "возможность для Литвы вновь открыть для себя своего соседа Россию, неизвестную Россию".
"Сегодня, — пишет он в статье в каталоге экспозиции, — накануне 30-летия освобождения Литвы от СССР, отношения страны со своим советским прошлым остаются очень сложными и, в лучшем случае, двусмысленными. У некоторых сам вид кириллицы вызывает мгновенное инстинктивное отторжение, лишая их таким образом возможности даже приблизиться к постижению смысла написанного. Для других, как правило, тех, кто родился в конце 1980-х или позже, кириллица несет в себе не больше смысла, чем арабская вязь или китайские иероглифы, превращаясь в "непознаваемую археологию".
"Эта коллекция, — продолжает он, — станет открытием для тех, кто считает, что они знают абсолютно все о советской культуре. Но тем более открытием она станет для тех, кто родился уже в условиях свободы, кто принимает свободу и демократию как само собой разумеющееся, и полагает, что тоталитаризм, политические репрессии и цензура остались далеко в прошлом. Поэтому для нас, кураторов, в высшей степени важно подчеркнуть образовательную ценность коллекции и организовать вокруг нее широкую общественную дискуссию".
При всем ревнивом отношении к жесту Тарасова российские музейщики отнеслись к нему с пониманием.
"Конечно, хотелось бы видеть эту коллекцию в Русском музее, — говорит глава отдела новейших течений ГРМ Александр Боровский, — или в Третьяковской галерее или в каком-нибудь другом российском музее. Но так сложилась жизнь Тарасова. Он много лет живет в Вильнюсе, сроднился с Литвой. Я рад, что вильнюсские коллеги с таким пиететом относятся к нему и готовы музеефицировать его коллекцию. Они смотрят вперед. Коллекция интересна не только гражданам Литвы (разумеется, не только русским), это искусство европейского контекста. Они понимают, что приобретают, точнее получают в виде дара, собрание, которое украсит культурную карту Литвы на большую перспективу".
"Разногласия и обиды уйдут, — добавляет Боровский. А связи, общие контексты и ценности останутся. Да и для российской культуры это только плюс: в современном искусстве строгая централизация не нужна, чем шире его представительство, тем лучше".